Ежегодный международный конкурс «Русская премия» проводится среди литераторов, живущих вне России. В этом году в номинации «Крупная проза» лауреатом стал наш бывший соотечественник Алексей МАКУШИНСКИЙ из Германии. Что он думает о европейской толерантности, об университетском преподавании и о сегодняшней России, выяснила обозреватель «НГ» Вера ЦВЕТКОВА.


– Алексей, вы осенью представляли на книжной ярмарке  non/fiction свой последний роман «Пароход в Аргентину». Попал он и в короткий список «Большой книги», но тогда не победил, зато победил сейчас, в апреле, когда вы стали лауреатом «Русской премии». Радостно было?

– Конечно. Много лет я жил в непризнанности и невостребованности, для меня это очень странное новое чувство… Странно видеть, как обретают признание и успех твои очень личные видения и фантазии, твои попытки решить некие литературные и экзистенциальные задачи. Ты думаешь, что это касается только тебя одного; вдруг выясняется, что не только... А «Большую книгу» я действительно не получил – ее получил любимый вами Захар Прилепин. Смеюсь. Попытка юмора.

– Цель «Русской премии» – сохранение русского языка как уникального явления мировой культуры, поддержка русскоязычных писателей. Вы, наверное, очень удивились, когда обнаружили в Facebook не только поздравления, но и нарекания в духе –  цитирую: «Вместо того, чтобы сидеть уже в своей эмиграции и чувствовать гордость за принципиальный побег от тоталитаризма, они, наоборот, едут в этот фашистский режим, кланяются и благодарят за признание»?

 – Это просто глупость... И зависть, наверное. Я тоже процитирую: «В биографиях лауреатов будет написано: такой-то получил престижную литературную премию из рук кровавого российского режима». Во-первых, «Русская премия» – частная, вручается она фондом Ельцина и ни о каком получении чего бы то ни было от режима здесь не может быть речи. Это вообще додуматься надо – назвать фашистской ту самую «Русскую премию», которую безумные русские националисты именуют премией для «бесноватых картавых эмиграстов» (тоже увидел в Интернете)! Крайности сходятся: ослепление и нетерпимость с обеих сторон примерно одинаковы. Самое грустное здесь – это ненависть к России, конечно. Я терпеть не могу русский квасной патриотизм, но ненависть и презрение к России не менее мне отвратительны.

– Чем сами объясняете успех своего романа?

– Что поражает мое воображение, так это то, что уже раскуплен тираж в три тысячи экземпляров. «Пароход в Аргентину» попал во все премии; видимо, читатели, они же покупатели, ориентируются на так называемый короткий список. Роман этот достаточно сложный – что-то, значит, есть в нем такое, что привлекает. Я приземленный ползучий реалист, как писателя меня волнует фактическая сторона – исторические факты, выверенные цитаты… Мне кажется, персонажи получились очень живыми, главный герой обладает неким зарядом жизненной энергии. (Непонятно, почему иные персонажи описываются до излома бровей – и остаются мертвыми, а иные не описываются, но оживают.) А потом – Аргентина, архитектура, гражданская война в Прибалтике… Что там происходило в те времена, вообще никто не знает. Как-то так, наверное…

– Когда вы уехали из России?

– В 92-м. Мне было 32 года – мистическое число для переезда писателя за границу: не только ваш покорный слуга, но и Иосиф Бродский, и Саша Соколов уехали из страны в свои 32 года.

– А почему в Германию?

– С детства привитая германофилия, много академических связей, приличное знание языка… Язык, кстати, выучил сам так называемым тюремным способом – читал новеллу Томаса Манна «Тонио Крегер», выписывал каждое слово и со словарем… Попытки повторить сие с каким-либо другим языком не увенчались успехом. Написал диссертацию  в Католическом университете Айхштетт, защитился (тема докторской – о двух литературах, русской и немецкой, на примере романов «Евгений Онегин» Пушкина и  «Годы учения Вильгельма Мейстера» Гете, он остается одним из моих самых любимых романов на свете). Последние пять лет – доцент Института славистики университета Майнца. Живу в Висбадене, где тоска смертная и где мне совсем не нравится, ради работы вынужден был переехать сюда из любимого Мюнхена и не могу с этим внутренне справиться до сих пор. Мюнхен – самый любимый город на свете, но альтернативой была безработица... Получить в Германии постоянное место в университете, что называется, работу до пенсии – великое счастье; конкурс был 100 человек на место, я дважды приезжал, проводил пробные занятия, а когда узнал, что выиграл конкурс – плакал горькими слезами, так не хотелось уезжать из Мюнхена.

– Научной работой продолжаете заниматься?

– Слава богу, нет, чистое преподавательство, 14 часов в неделю, попреподавал и ушел. И еще у нас долгие каникулы – пять месяцев в году. Не хочу больше заниматься никакой научной деятельностью, хочу писать только художественные тексты, хочу писать уже свои книги, мне не так много осталось времени на это. Когда у меня свободный день, хожу из одного кафе в другое – пишу там, не могу писать дома. Мои свершения – это книга эссе, две книги стихов, три книги прозы, пишу четвертую.

– Ух ты, закончили «Пароход…» и сразу принялись за новый роман? А люфт, переосмысление?

– У меня люфт, бывало, растягивался на 15 лет, как получилось с предыдущим романом «Город в долине», больше не хочу. Если пишется – то пишется. Томас Манн начинал новую вещь в тот же день, какие паузы, в жизни не бывает антрактов!

– Любите Томаса Манна? Кого еще из писателей любите?

– Самое любимое у Манна – повлиявший на меня «Доктор Фаустус». Очень люблю роман «Иосиф и его братья», а, например, к «Волшебной горе» равнодушен. Пруста люблю, Бодлера, Ходасевича, Бунина…

– Современную литературу, видимо, нет?

– Что мне очень не нравится в современной литературе – когда начинают писать как в XIX веке, с диалогами и действием. Читать это невозможно.

– Почему же, если писать так же качественно, как в XIX веке?

– Не вижу этого качества. Мне кажется, литература пошла в другую сторону. Литература должна быть не эпигонской и не авангардистской – должен быть какой-то третий путь.

– Чрезвычайно приятно встретить человека, который знает значение слова «фраппировать» и который тоже читал 30-летнюю переписку Набокова с Уилсоном. Поди, это у нас с вами от общей альма матер – Литинститута, который вы окончили в 83-м году и куда я в том же году поступила. На каком вы учились отделении?

– На критике.

– Надо же! Обычно дети из литературных семей учатся на художественном переводе (мать Алексея Макушинского – писательница Наталья Давыдова, отец – писатель Анатолий Рыбаков. – «НГ»).

– Я Литературный институт терпеть не мог. В то время это было такое очень советское место – всячески его не любил и считал огромной ошибкой в своей биографии. Очень не хотел в него поступать, очень хотел на филфак, мечтал о классическом отделении – я был для него прямо создан. Но – родители, единственный блат… В литературе с нашего курса осталась одна Елена Черникова.

– Почему же не настояли на филфаке?

– Трудно настоять на своем, когда тебе 17 лет. Я прошел сквозь Литинститут как призрак сквозь мир призраков, хотя знаю, что в жизни многих он сыграл позитивную роль – например, в жизни поэта Игоря Меламеда, который обрел необходимую себе среду. А я в этой среде (которая не вызывала у меня восторга) вырос: я в нее не входил, а выходил из нее всю жизнь. Мы уходим из мира наших родителей, это естественный процесс. Мне всегда казалось, то, что я пишу, не имеет к миру моих родителей вообще никакого отношения.

– Алексей, помните, на вашей странице в Facebook бывшие соотечественники назвали меня расисткой за критику европейской толерантности? Скажите, они не потому святее папы Римского в этом вопросе, что такие же, как и мусульмане, принятые-впущенные?

– Эмиграция очень разная, но большинство ее, увы, составляют те, у кого соединено «Крымнаш» и «выгнать мусульман из Европы».

– У меня не соединено, но мне близка ностальгическая цитата из Михаила Шишкина, который пишет о Монтрё: «На знаменитой набережной тогда еще не было черно от мусульманских бурок – там прогуливались ухоженные старушки в мехах и черных очках».

– Я тоже не хотел бы возвращаться в Средневековье; в Албании, например, запрещено носить атрибуты вроде паранджи… С другой стороны – ежегодно Мюнхен в августе наводняют экзотические группы, состоящие из арабских шейхов и их жен, они ходят по самым дорогим магазинам и отовариваются, и повелось так годов с 50-х… Прямая выгода для германской экономики.

Знаете, я очень долго не приезжал в Россию, не интересовался ничем здесь происходящим: хотелось начать какую-то другую жизнь. Знаю людей, напрочь все забывших и начавших эту новую жизнь. Однако прошло время – и я с удовольствием сюда приезжаю! Я бы, может, даже и вернулся бы сюда, но сейчас не та политическая ситуация, чтобы всерьез об этом говорить. Тут неуютно в каком-то смысле, а в каком-то – очень интересно. В отличие от Германии тут есть литературная жизнь (во Франции она тоже есть, но там все приобретает характер светски-снобистский – я бы не вынес французской литературной жизни, парижского салонного сознания). И еще – в России есть то, чего мне не хватает на Западе: здесь есть спокойствие.

– ??

– Я знал, что вы так посмотрите. Да, в России есть очень большое спокойствие, которого нет на Западе. Германия – это натянутая струна, ты все время должен совершать какие-то точно рассчитанные движения, должен просчитать каждый шаг. А сюда я каждый раз приезжаю и поражаюсь очень большому спокойствию и ненапряженности отношений. Московские друзья таращат глаза и говорят, что я сошел с ума, но я остро ощущаю это каждый раз. В Москве есть какая-то привольность, которой нету там. Вот смейтесь надо мной, но это так.

– Ну и когда вы – следующий раз в наше спокойствие?..

– Планирую поехать в августе в Ярославль, Углич, город Нерехту Костромской области – там у прапрадеда было имение, он был московским полицмейстером. Бедный был человек – всего 31 крепостная душа у него имелась (для сравнения, у Тургенева было две тысячи душ).

Послушайте, пока это самое необычное интервью в моей жизни – чаще всего вопросы примерно одинаковы, и я примерно одинаково на них отвечаю, даже скучно становится, а тут…

– Рада, что не дала вам заскучать. Дальнейших литературных свершений!