В феврале этого года в издательстве «Эксмо» вышел новый роман поэта, прозаика и эссеиста  Алексея Макушинского «Остановленный мир».

Алексей Анатольевич Макушинский с 1992 года живёт в Германии, работает в университете города Майнц, на кафедре славистики. В университете города Эйхштетт защитил диссертацию по филологии. Член редколлегии журнала «Forum für osteuropäische Ideen- und Zeitgeschichte» и его русскоязычной сетевой версии «Форум новейшей восточноевропейской истории и культуры».

С Алексеем побеседовала Надя Делаланд.

Алексей, вы часто даете интервью в разном формате. Случалось ли так, что заданный вопрос позволял вам обнаружить для самого себя новый поворот мысли?

Да, такое случается. Вообще, очень полезно говорить о чем-нибудь интересном не только с самим собой. Так на занятиях в университете — я преподаю славистику в Майнце — мне иногда приходят в голову мысли, которых я сам не ожидал от себя. По-видимому, внимательные глаза студентов — студенток в особенности — способствуют шевелению мозговых извилин. Я эти мысли записываю и в той или иной форме постараюсь обязательно опубликовать. Поскольку мне в университете не всегда бывает весело — Майнцский кампус представляет собой странную смесь казармы, промышленной зоны и большой стройки, а для меня архитектурные впечатления всегда важны и сильно влияют на настроение, — то рабочее название этой будущей книжки (если она вообще будет) — «Записки грустного доцента».

Насколько мне известно, вы писали стихи с основательными перерывами. В то время, когда стихов не было, что-то замещало их? Как вы ощущали их отсутствие?

Я писал стихи в юности, потом они перестали писаться, а потом я снова стал писать их уже после сорока. И продолжал писать до пятидесяти. Два сборника стихов, которые я издал, — «Свет за деревьями» и «Море, сегодня» — написаны в это время, примерно за семь лет. Потом стихи меня cнова оставили, зато опять началась проза, и я написал вот уже три романа подряд. Стихи хорошо уживаются с эссе (об этом где-то говорит Готфрид Бенн — что все поэты 20 века были одновременно эссеистами), но не уживаются с прозой. Или проза ни с чем другим не уживается. По крайней мере, таков мой опыт. Все-таки отсутствие стихов мучительно.

Вас неоднократно сравнивали с Владимиром Набоковым. Во-первых, как вы относитесь к такому сопоставлению и собственно к самому Набокову? Во-вторых, несмотря на то, что Набоков говорил о том, что стихи — это черновики будущих романов, он считал себя прежде всего поэтом, а кто вы для себя прежде всего? И вообще — чем отличается Макушинский-поэт от Макушинского-прозаика?

Как я только что сказал, у меня это идет фазами. Была фаза стихов и эссе, теперь фаза прозы. Мне совершенно все равно, кем себя считать — прозаиком, поэтом или еще кем-нибудь. Все это условности. Реальность не поддается определению. Иными словами, проблемы так называемой «идентичности» для меня не существует. А к Набокову я отношусь замечательно, обожаю его, иногда страшно ему завидую. Мне кажется, он жил в мире с самим собой. Это редчайшее свойство для писателя. «Дар», который вы только что процитировали — это ведь слова Кончеева во втором воображаемом разговоре с Годуновым-Чердынцевым, не так ли? — я в юности помнил едва ли не страницами наизусть.

Есть ли у вас свое определение поэзии?

Нет. Но пастернаковское «пригород, а не припев» — это, конечно, здорово, как бы ни ругался (тоже очень любимый мною) Бунин по этому поводу...

Отличается ли состояние, в котором вы пишете стихи, от состояния, которого требует проза?

Безусловно отличается. Стихи, по-моему, это гораздо более непосредственный отклик на жизнь, чем проза. В прозу можно уйти и в ней спрятаться. Но с этим же непосредственным откликом на жизнь связано и гораздо более сильное переживание счастья, которое дают стихи.

Ваш новый роман «Остановленный мир», который скоро выходит в издательстве «Эксмо», имеет, так сказать, буддийскую подоплеку. С чем связан ваш интерес к философии буддизма, насколько вы ей сочувствуете и разделяете ее установки?

Историю своего «увлечения» дзен-буддизмом я рассказываю в романе. В этих частях он довольно автобиографичен (хотя и не вполне, конечно; я всегда мешаю «правду» и «вымысел» — «поэзию и правду», сказал бы Гете...). Не знаю, существует ли философия буддизма вообще? А философия христианства существует? Буддизм — это такое же огромное и разнообразное явление, как христианство, в нем есть и то, и другое, и третье. Хотя, конечно, есть и что-то общее, как есть общее и у всех направлений христианской мысли. Для меня важен вопрос о личности. Наверное, я могу сказать, что я убежденный персоналист, последователь Бердяева, оказавшего на меня в юности огромное влияние. Кажется, что персонализм не совместим с буддизмом. Но и у буддистских авторов бывает остро поставлен вопрос о личности, и бывает сознание ценности отдельного человека («единство без множественности — это дурное единство, а множественность без единства — дурная множественность», сказано в одном дзен-буддистском тексте). Наоборот, в христианстве встречается ярко выраженный антиперсонализм, отрицание отдельности и самостоятельности человека. То есть, это бесконечно сложные, противоречивые вещи. Во всяком случае, антиперсоналистическая направленность, похоже — доминирующая в буддизме, мне безусловно чужда. Но мне близок буддизм в других отношениях, в том, что это — религия опыта, не заставляющая тебя ни во что верить, но предлагающая самому во всем убедиться. И мне очень нравится, конечно, что дзен, как и даосизм, может смеяться над собой. В общем, мне там многое нравится, всего сразу не перечислишь.

Принадлежите ли вы к какой-либо религиозной конфессии? Возможен ли, на ваш взгляд, диалог в режиме дополнения между религией и наукой или противоречия между ними невозможно преодолеть?

Нет, я не считаю себя принадлежащим к какой бы то ни было конфессии. Еще раз: проблемы «самоидентификации» для меня не существует. Я не «поэт», не «прозаик» и не «буддист». Я — это я. Да и то не всегда. Я — никто. Тоже не всегда... Буддизм, особенно дзен-буддизм, если я смею судить, лучше всего совместим с наукой, именно потому что это религия опыта и он не предполагает веры в такие вещи, в которые разумный человек верить все-таки не может. В каком-то смысле я — человек Просвещения (тоже не всегда...), и не могу всерьез верить в чудеса, святых, хождение по водам, и прочее тому подобное.

Насколько ведущим при выборе слова оказывается его звуковой облик?

Возьмем хотя бы прилагательные «буддийский» и «буддистский». Допустимо, если верить словарям, и то, и другое. Но я пользуюсь только вторым, потому что не нравится мне это «и краткое». То есть это чисто фонетический выбор. Вообще — «фонетика служанка серафима», и я, конечно, очень забочусь о звучании своего текста. Что до транскрипции, то это материя довольно тонкая. Есть одна вещь, которую я ненавижу. Ненавижу, правда; на дух не переношу. Это когда-то допущенная советской властью «звуковая транскрипция» немецких имен и названий — когда вместо «Гейдельберг» пишут «Хайдельберг», а вместо «Гейне» — «Хайне». На мой взгляд, это признак варварства. Люди, которые так пишут, воображают себя очень образованными — вот я, мол, какой, я знаю, как это произносится по-немецки, — а на самом деле, это варвары, разрушающие русские литературные традиции. Поэтому я всегда пишу, например, Гейдеггер (как писали и русские философы в эмиграции, и Бердяев, и Шестов, и другие), и ни в коем случае не пишу — прости, Господи! — «Хайдеггер». Для романа это довольно важно; там это имя — в правильной русской транскрипции — встречается часто.

Какие книги или каких авторов современной российской прозы вы могли бы выделить из других с особой симпатией?

Я не часто читаю книги современных авторов. Очень может быть, что я упускаю при этом что-то важное, или прекрасное, или просто хорошее. Но я не критик, и не чувствую себя обязанным «следить» за современной литературой. Литература не кажется мне каким-то «общим делом». «Литературный процесс» — вредная выдумка советских критиков. Литература — дело сугубо частное, и каждый писатель существует в своем собственном пространстве и собственном времени. Из ныне живущих русских писателей, которых читал в последнее время с интересом и симпатией, назову Юрия Малецкого, Владимира Сотникова, Марка Харитонова, Дмитрия Бавильского. Есть какая-то несправедливость в любом таком перечислении — называя одних, не называешь других. Кажется, что кого-то очень важного ты забыл. Все-таки ограничимся этими именами... Вот еще замечательная книжка, которую забыть ни в коем случае не хотелось бы — Артур Клинов «Минск: путеводитель по Городу Солнца». Это такая нон-фикшн проза — об архитектуре, об истории, о собственном детстве, — с черно-белыми фотографиями разных зданий и площадей. Все, как я люблю. Я купил ее случайно в галерее «Гараж». Эта книга, насколько я знаю, переведена на несколько иностранных языков — а вот что-то я не слышал, чтобы о ней много говорили в прессе. А всякой чепухе посвящают большие статьи, долгие дискуссии. Так, к сожалению, устроен мир.

Беседовала Надя Делаланд