Написанное ниже – не рецензия, но лишь отклик на чудесную статью Татьяны Веретеновой. Просто несколько впечатлений личного характера.

Свободный нарратив

Свобода приходит нагая, Бросая на сердце цветы, И мы, с нею в ногу шагая, Беседуем с небом на ты.
Это Хлебников (предполагаю, что нелюбимый Макушинским, но, по-моему, помянутый не всуе). Потому что Свобода – это королева из книги Макушинского, и королеву, как всегда, делает свита, а свита в данном случае – это Бердяев, Шестов, Маритен, Камю – устанешь перечислять, впрочем, критики, кажется, не устают, хотя всех перечислить все равно не могут (есть ведь и неназванные или утаенные персонажи). Один из таких важных для русской литературы персонажей – Петр Чаадаев, просвечивающий уже в названии «философическая прогулка» с намеком на полубезумие философической деятельности. Смотри, например, один из язвительнейших эпиграфов: „Exercer l`activite´philosophique… c`est perdre le Sens“.
А Свобода приходит нагая не для того, чтобы с голой грудью звать на баррикады, как изображали ее революционные художники, а для того, чтобы грубо и прямолинейно отдаться тем, кто поистине ее захочет. И тому, кто на ее зов откликнется, не поздоровится, потому что никого больше он не захочет и даже попросту не сможет. И тогда мир ему опротивеет (как Бердяеву и как, к слову сказать, Макушинскому, жалующемуся на неуютность мира). Да и какой может быть уют, когда – Свобода! О ней сладко думать у свечи… но нам ли, брошенным в пространстве, обреченным умереть … и т. д. Люди, как утверждается в книге, делятся на препротивнейших господ, пользующихся рабами как подчиненным сословием, омерзительнейших рабов, добровольно и корыстно прислуживающих господам, и свободных, то есть обрученных Свободе. Этих последних очень мало, и Свобода для них – единственная приманка в мире. Но и свобода – это вериги, а в какой-то степени даже и рабство, потому что всякий раз требует непоследовательности, например, невозможно быть «чистым афеем» (догма, а значит несвобода). Тут скорее работает принцип, формулировку которого приписывает себе Розанов: «главное – колебание». Есть еще один персонаж, о котором в стихах Белого сказано: «Что Кант, вот есть Сковорода». Этому поклоннику Свободы достаточно было бы одной автоэпитафии, чтобы обрести бессмертие: «Мир ловил меня, но не поймал».
И будет с философической активностью. Макушинский много раз на протяжении книги сопротивляется возможному читательскому предположению, что это текст философа или, по крайней мере, историка философии. Он настойчиво повторяет, что он не философ по роду деятельности, и очень убедительно объясняет, почему. Мне это объяснение нравится. Автор говорит, что он слишком любит материю (материал), любит фактуру, хочет потрогать стену, например, ощутить ее шершавость и шероховатость. Близость и одновременно отчужденность философов и поэтов была отмечена уже на родине философии, и один из первых профессиональных философов призывал даже изгнать поэтов из государства. Я понимаю его резоны: вакансия поэта, как известно, опасна, если не пуста. И, кроме того, философы и поэты топчутся на одном пространстве, и, если представить себе это пространство, ну, скажем, танцевальной площадкой, то окажется, что две группы под одну и ту же музыку пляшут разное, по-разному и в разных ритмах. Поэты сворачивают информацию, философы ее разжевывают.
Так вот, Макушинский –прежде всего писатель, создатель, пожалуй, что и нового типа нарратива (художественного; я против слова нон-фикшн в данном случае). Это вольный, СВОБОДНЫЙ нарратив. Это повествование разворачивается по своим законам, и оно в чем-то напоминает джойсовский поток сознания, если не обращать внимания на то, что у ирландца имитируется устная, сбивчивая речь, а у нашего автора это изящно, даже изысканно организованная письменная наррация, прихотливо включающая в себя бытовые фразеологизмы и текущая как-бы произвольно, подобно тому как паломник может добраться до цели по узкой тропинке, а может и по проспекту (Выбор за автором, и он может быть неожиданным). Течение нарратива, поскольку оно включает в себя множество потоков, может дать рамочную конструкцию, может прерваться обширным отступлением – и при этом накладывается одновременно на географическую карту, историческую и биографическую хронологию, на философские понятия и, конечно же, на литературу – русскую и мировую. В этом смысле нарратив Макушинского можно сравнить с речью Шахразады. Только Шахразада с регулярностью прекращает дозволенные речи, а Макушинский роздыху не дает – приходится закрывать книгу самому, чтобы подумать, то есть текст переживается и в произвольных читательских перерывах. В этом есть и чисто литературная игра с читателем, что бы ни говорил о литературных играх Макушинский (я знаю, что он недолюбливает этот термин: игра).
Автор четко осознает, что в этой книге нащупал нечто, что позволит ему отработать и развить открытый им способ повествования и в других сочинениях, и захваченные чтением этой начальной книги любители словесности, без сомнения, станут ждать новых открытий.