Андрей Темнов о "Димитрии"

Прочел роман «Димитрий» Алексея Макушинского — один из самых виртуозно написанных русскоязычных текстов последних десятилетий. 

В анамнезе это рассказ о постановке авангардного спектакля по мотивам Смуты; в диагнозе — ностальгическая мелодрама, декорированная сметённой Москвой’89-91; в посмертном эпикризе — свод горячечных эскизов на заснеженных курганах русской истории. 

Первая половина книги гомерически смешна, до колик в филологической мышце; вторая являет скорее трагедию — пародийную, фарсовую, рядящуюся в маскарадные кринолины, и оттого даже более достоверную, чем репортажи с иных, всамделишных подмостков. 

Роман не идеален: он чрезмерно многословен в начале, неоправданно скомкан в концовке, аморфен на экваторе и, в целом, страдает без примечаний, вводной статьи и вдумчивого (академического) комментария, демонстрируя типические болячки нынешней волны тамиздата — напористой, но скороспелой и хаотичной.  

А еще это весьма эскапистский роман, написанный человеком, уехавшим из России три десятка лет ago, — и законсервировавшим, как это часто бывает, не только свой (безупречный) русский, но и свою (отнюдь не безупречную) нервическую экзальтацию, столь знакомую многим эмигрантам, — наследуя обширной (и несколько отдающей нафталином) традиции «литературы изгнания»: от парчового эротизма Бунина до эсхатологической обреченности позднего Ходасевича и позднего же Замятина. 

Но, отбросив ремарки (и сбагрив контрамарки), это прежде всего эстетически совершенный текст, ценный сам по себе, внутри себя, как китайская ваза, помещенная в абрис затменной рамы: 

«Она всегда со мной, эта тьма. Она всегда со мной, она подстерегает меня на каждом углу и за каждым углом, говорил я Ксении (пишет Димитрий), и Ксения меня слушала, в прозрачной, нестрашной, но все-таки тоже тьме, в темноте и укрытости московской ночи, пересекаемой незримыми звуками, с неизвестно и никогда уже не будет известно каким выражением на смуглом лице, в татарских глазах: лица ее я не видел, не только из-за прозрачной тьмы, окружавшей нас, город и мир, но и потому что она прятала свое лицо от меня».